Великая французская революция в русской культуре

Русские интеллигенты-современники событий во Франции, как Радищев и Карамзин, были жестоко разочарованы этой реализацией идей Просвещения. Но следующие поколения, знающие о революции с чужих слов, создали ее своеобразный культ. Конечно, были и те, кто в революционном опыте пытался найти ответ на вопрос – как не допустить переворота в России. В их числе оказался и граф Павел Строганов, член Негласного комитета. Довольно популярным сюжетом в литературе XIX века было описание его приключений вместе с наставником Жильбером Роммом во Франции, охваченной революцией. Восемнадцатилетний Строганов принял участие в штурме Бастилии, пылко влюбился в Теруань де Мерикур – активную участницу революционных событий, вступил в якобинский клуб (русский дворянин-якобинец!). Этими действиями он навлек на себя гнев Екатерины II и был вынужден покинуть Францию. Тема революции со времени ее царствования была под запретом для ученых. Лишь с 1868 г. в Императорском Московском университете стал читаться курс по истории революции, постепенно сформировалась своя историческая школа по ее изучению, признанная за рубежом.

Интересно, что ни в одной стране мира кроме России Французская революция 1789 г. не была названа Великой. Устойчиво этот эпитет закрепился к концу XIX в. Когда в нашей стране произошла Октябрьская революция, ее тоже назвали великой, вслед за французской. Большевики пытались связать события 1917 г. и предшествующий революционный опыт. И в первую очередь они опирались на революцию 1789 г. Так в русский язык перешли понятия «Временное правительство», «Учредительное собрание», «комиссар», «декрет», «революционный террор», «белые» и «красные», «враг народа». Большевики рассматривали революцию 1789 г. как учебное пособие, сознательно подражали монтаньярам и опасались воспроизвести их ошибки. Главным образом боялись повторения термидорианского переворота. Тогда, 9 термидора 1794 г., Робеспьер и его соратники были схвачены группой заговорщиков. Они сами принадлежали к числу революционеров, но из страха за свою жизнь решили свергнуть тирана и остановить революцию. После этого термидор обозначал не только месяц французского республиканского календаря. Отныне он являлся символом переворота, совершенного руками самих революционеров, а не их противников роялистов, с целью сокрушить революцию и ее завоевания.

В первые годы советской власти в Ленинграде появилась набережная Робеспьера, что особенно любопытно, ведь во французской топонимике это имя не фигурировало до шестидесятых годов XX в. Робеспьеру установили и памятник, тогда как на родине революционера ему были посвящены всего пара мемориальных досок и одна скульптура в Пантеоне.

 В начале века появился ряд художественных произведений на русском языке, посвященных Французской революции 1789 г. Значительная их часть стала реакцией на революцию, произошедшую в России: это были стихотворения Марины Цветаевой, Максимилиана Волошина, неоконченная пьеса Бориса Пастернака, трагедия «Смерть Дантона» Алексея Толстого, поэзия Павла Антокольского.

При советской власти высшим этапом революции считался период диктатуры монтаньяров. Восхвалялся развернутый ими незадолго до свержения «большой террор». Однако у славословий в адрес террора имелась давняя традиция, начиная с Белинского, заявившего: «Надо нам пройти через террор, чтобы сделаться людьми в полном и благородным смысле этого слова. Нет, господа, что бы вы ни толковали, а мать святая гильотина – хорошая вещь!» Причина кроется, конечно, в желании оправдать террор на русской почве.

На перестройку пришелся двухсотлетний юбилей революции 1789 г. Пересмотр ее итогов привел к желанию строить образ страны с опорой на гуманистическую традицию обеих революций, идея террора перестала сопрягаться с идеей революции.

Таким образом, если в XIX в. происходило пассивное усвоение революционного опыта 1789 г., то в XX в. Французская революция творчески осмысливалась и в итоге стала частью русской культуры, значимым элементом образа Русской революции.

Французский историк Патрис Генифе в книге «Политика революционного террора 1789-1794» заметил: «Тема террора как предмет исторического исследования напоминает опустевшее поле боя двух непримиримых армий – разрушения повсюду. Битва закончилась с гибелью сражавшихся, и на развалины опустилась тишина. Теперь-то, может быть, и настал подходящий момент вынести беспристрастное суждение об одной из величайших трагедий французской истории». Чтобы сказать это, французам потребовалось пережить больше двухсот лет после революции 1789 г. Кто знает, сколько времени потребуется России, чтобы объективно оценить вклад обеих революций в свою историю?

Марьям Саларзай